20.12.2014 в 17:44
Пишет Дейдре:Лучшее пиво Тролльхейма
Ну и последний текст с ФБ. Думала вычитать его еще раз, но наверное я этого уже никогда не успею. Тут я тоже была зла и язвила в свое удовольствие. Но получился вполне себе милый гет. Исходим из того, что тролль - это просто волшебное существо (вообше). От корня Troll - волшебство. А Маннелиг можно переводить двумя способами: через скандинавские языки или через латынь. И получается два любопытных значения. Манн - или человек (в скандинавских языках), или зерно (от манна, хотя как вариант - манес - тени умерших или Манн, римляне так называли бога германцев, который, собственно, и породил их), елиг - с латыни - книжник, с датского - е- соединит. гласная, лиг - труп! Так что можно даже допереводиться до мертвого или книжного бога.
А вообще - все это, конечно, хорошо, но доброго пива не заменит!
может оскорбить религиозные чувства!
Горели костры, над скошенными полями витал звонкий смех и шелестел страстный шепот. Пахло жареным мясом и пивом: убрав урожай, люди спешили набить свою утробу перед долгой зимой. Разнузданно предаваясь чревоугодию, они совершенно не думали о душе. Несмотря на принесенный в эти места свет истинной веры, крестьяне продолжали жечь костры после праздника урожая, продолжали бросать в огонь ячмень и плескать пиво, завоевывая благосклонность Фрейи.
читать дальше— Это демоны, — бормотал юный Маннелиг, известный в округе своим благочестием, — богомерзкие демоны.
Но его не слушали. Никогда не слушали. Люди верили, что в эти последние теплые дни обитатели сопредельных миров могут проникнуть к ним в мидгард и принести с собой удачу. Верили, что сейчас вместе веселятся и люди, и альвы, и гномы, и тролли. Даже ваны в своих подземельях, даже асы в своей небесной Вальгалле, и те благосклонны к общему веселью. Так что люди грешили каждый на свой лад: приносили жертвы, гадали, ели и пили.
Маннелиг плотнее закутался в плащ, жалея, что кольчуга не может защитить его от пьяного веселья язычников. Увы, многие из них придут в храм, праздновать рождество, они не видят зла в том, чтобы поклоняться всем богам, какие только ни есть на этой земле. Глупцы! Может быть только один Бог!
— Потанцуй с нами, воин!
Маннелиг резко вскинул голову и смерил суровым взглядом ту, которая посмела нарушить его уединение. Девица была ладная: большегрудая и крутобедрая.
«Истинная валькирия», — мелькнуло у него в голове. Маннелиг поморщился и перекрестился.
— Я пугаю тебя, воин? — с усмешкой спросила дева, все еще протягивая ему рог, полный пенного пива. — Или это твой бог велит тебе бояться меня?
— Господь учил нас остерегаться соблазнов, — нехотя ответил Маннелиг. — Твое пиво — соблазн, и я отказываюсь от него.
Дева расхохоталась и, перебросив косы на грудь, приложилась к рогу сама. Со смешанными чувствами Маннелиг наблюдал за случайной каплей, скатившейся вниз по подбородку. Пива тоже хотелось, однако он заставил себя промолчать.
— Плох тот бог, что хулит хорошее пиво, — заявила девушка, допивая последний глоток. Она смерила Маннелига насмешливым взглядом и, словно видела, что у него на сердце, словно знала, что дьявол наслал на него искушение, что чуть ли не бессмертную душу был готов отдать за глоток ее пива, снова усмехнулась. — Мое имя Бергдис, — продолжала она. — Я — дочь конунга троллей. Идем же со мной в круг!
— Есть только один Бог, — со значением ответил юноша. — И не тебе хулить его, дева. Он дал нам больше, чем какое-то пиво…
— Доброе пиво, — перебила его наглая девка.
— Дал больше, — с нажимом повторил Маннелиг. — Он дал нам жизнь вечную и Царство Небесное. Только не для троллей оно, Бергдис! Лишь для людей.
— Это значит, что ты никогда не умрешь? — недоверчиво хмыкнула дева.
— Воскресну.
— И многие ли уже воскресли?
— Он воскрес.
— А больше никто? — переспросила Бергдис.
Маннелиг промолчал в ответ.
— Значит, никто… — задумчиво протянула девушка. — Но пиво ты все-таки не пьешь.
— Не в пиве дело, грех это — получать удовольствие от земного.
— Да неужели?
— Господь страдал.
— Один тоже страдал, — пожала плечами девушка, — но мед поэзии отдал людям. По-моему он добрее, в конце концов, асы веселятся вместе с нами.
— Что ты знаешь о добре и милосердии?! — вскипел Маннелиг.
— Ничего, — усмехнулась девушка и откинула косы за спину. — Но я варю хорошее пиво.
Взметнулись юбки, и троллиха убежала к танцующим, оставив Маннелига в желанном одиночестве. Но почему-то исполнение желания совсем не обрадовало воина христова.
— Тихая ты после праздника, дочь моя, — покачала головой Вандис, жена конунга троллей. — Песен не поешь, пиво не варишь, даже перестала гулять среди прибрежных утесов.
Бергдис отложила гребень и взглянула на мать.
— Понравился мне один воин, матушка, — вздохнула она, — да только не плясал он с нами и пива моего пить не стал.
— Если твоего пива пить не стал — значит, дурак дураком, — припечатала умудренная опытом Вандис. — Лучше тебя пива во всем Тролльхейме никто не варит!
— Он не пил. Смотрел волком да про Бога своего рассказывал, — грустно покачала головой Бергдис. — Говорил, что тот воскрес из мертвых и жизнь вечную каждому предложил.
— Плохо дело, — покачала головой жена конунга троллей. — Беги ты от него, намучаешься.
— Не могу, — воскликнула девушка, с трудом сдерживая слезы. — Хочу бежать, но так перед глазами он и стоит.
— Плохо дело, — повторила Вандис. — Знаем мы этого бога, что идет с юга. Бог для мертвых и бог для людей. Бог для слабых.
— Что же он оставляет сильным?
— Слабость. У него для всех слабость есть, дочь моя, — покачала головой умудренная троллиха. — А тем, кто от силы своей не откажется, обещает он смерть и вечные муки. Недобрый бог это, милая, недобрый. И асы, и ваны сильных уважают, но этот только смерть за себя признает. Если уж сдался ему твой рыцарь, так пощады не жди…
— Хорош он, матушка, — всхлипнула Бергдис, но тут же вытерла слезы рукавом. — Но и от силы своей не откажусь, — решительно заявила она, и словно в подтверждение этих слов глухо зарокотали утесы. — Если мужем он моим будет, то по древнему праву!
— Ты — дочь конунга троллей, — одобрительно кивнула королева. — Попробуем для начала прельстить дарами твоего воина. Даст ему твой отец дюжину прекрасных кобылиц, что пасутся средь рощи тенистой. Они седла не знали, не ведали узды, горячи и как ветер быстры.
— А если отвергнет он дар, — с непривычной робостью спросила красавица. — Если его бог будет ему дороже?
— Там придумаем, — отмахнулась королева. — Дары положено предложить, а уж коли не примет, тогда и видно будет.
— Полюбила наша дочь воина из людей, — рассказала вечером мужу Вандис. — хорошего рода, сын хёвдинга из Рингсакера.
— Так за чем дело стало? — зевнул конунг троллей. — Жить нам надо в мире, укрепим союз, и дело с концом.
— Одно плохо: бога он того южного почитает, — продолжала Вандис.
— Плохо, — согласился конунг и опустился на застланную шкурами кровать. — Пойдет за него — придется ей человеческий век жить, а что хуже — так волшебство потеряет. Лишатся тролли своей королевны. Нет, не идти ей за Маннелига.
— Ну а если сочетается он с ней по законам отцов?
— Тогда дам я ему к свадьбе дюжину прекрасных кобылиц, что пасутся средь рощи тенистой, что седла не знали, не ведали узды, горячи и как ветер быстры.
— Дешево же ты ценишь свою дочь, Вегард! — возмутилась Вандис.
— Пусть сперва согласится, а тогда, может быть, еще что дам, — проворчал конунг, властным жестом привлекая жену к себе. — Выйдет замуж наша дочь, Вандис, выйдет. А ты научишь ее, как мужа надо любить. Только мне сперва покажи, чему учить-то будешь.
Вандис рассмеялась и упала на ложе рядом с мужем. Тревоги о судьбе Бергдис были временно забыты.
Зима уже перевалила за середину, когда из Тролльхейма отправились посланцы в Рингсакер, в дом хёвдинга Олафа, отца герра Маннелига.
— Прислал нас конунг троллей, — сообщили они. — Желает он видеть твоего сына мужем своей дочери, прекрасной Бергдис. Шлет он в знак своих намерений дюжину прекрасных кобылиц, что пасутся средь рощи тенистой. Они седла не знали, не ведали узды, горячи и как ветер быстры.
— Какова же та дева? — первым делом спросил хёвдинг. — Сильна ли она? Вкусное ли варит пиво?
— Нет краше ее во всем Тролльхейме, — заверили послы. — И пиво варит она лучшее в наших краях. Отведай, хёвдинг! — предложили они, выкатывая привезенный с собой бочонок.
Отхлебнул Олаф того пива да и зажмурился от удовольствия. Всякое варили пиво в его краях, но такого пивать еще не доводилось. Распорядился он хорошенько угостить послов и сам с ними сел, потому что разливали они пиво, сваренное руками прекрасной Бергдис. Позвали к столу и Маннелига.
— Отведай, сын мой, этого пива, — велел ему отец. — Лучшего, поверь мне, ты в жизни не пил!
Подчиняясь отцу, молодой человек сделал первый глоток и уже не мог оторваться: настолько вкусным был предложенный напиток.
— Клянусь бородой Одина! — воскликнул кто-то за столом. — Да лучшего и асам в Вальгалле не наливают!
Маннелиг поморщился и перекрестился. Прекрасное пиво вдруг показалось ему горьким, как вкус греха. Передав рог соседу, он крепко сжал руками четки.
— Все тлен, — пробормотал юноша. — Все тлен, одна лишь вера…
— Не ворчи тут, — рявкнул дядюшка Асбьёрн и отвесил племяннику крепкий подзатыльник. — Такое пиво хулить только муж женовидный и станет.
— Как ты смеешь хулить моего сына перед сватами, — взревел Олаф, вскакивая из-за стола. Сжав кулаки, он угрюмо смотрел на брата. Асбьёрн тоже вскочил и насмешливо ответил:
— Так сидит вон, рожу кривит! От такого пива отказывается! Недостоин он девы из Тролльхейма!
— Не тебе судить, кого достоин мой сын, — заревел Олаф и набросился на брата. Завязалась радостная потасовка.
— Странный выбор сделала наша Бергдис, — проворчал один из послов, глядя на то, как рыцарь Маннелиг, благочестиво склонив голову, шепчет молитву. — Одно слово — муж женовидный.
— Ну, зато мудрости, наверное, не занимать, — с сомнением предположил другой. — Но хулить пиво Бергдис… Ты уверен, что мы можем стоять в стороне, брат? — поинтересовался он, кивнув на дерущихся. — Нужное мы уже видели.
Сойдясь на этом, посланцы из Тролльхейма радостно присоединились к потасовке, ибо не было для них большего счастья, чем почесать свои каменные кулаки о крепкие черепа человечьи.
Весь вечер и часть ночи в Рингсакере бушевал семейный скандал.
— Отец, я на ней не женюсь! — возмущенно кричал Маннелиг. — Не женюсь!
— Сынок, а тебя не спрашивают!
— Вечно меня никто не спрашивает!
— Зато всегда сыт и в тепле!
— Оставь мальчика, — взмолилась жена хёвдинга, прерывая свою молитву. — Меннелиг чувствует высшее призвание, — продолжала она, скупо улыбаясь сыну. — Пусть не женится он, зато спасет бессмертную душу.
— Молчи, Гудрун! — велел взбешенный муж, — мало того, что сына живым мертвецом назвала, так еще и с троллями нас поссорить хочешь!
— Книжником я его назвала! — возмутилась женщина, — Неуч ты эдакий!
— Навешал тебе ботвы на уши монах, а ты и рада!
— А ты рад погубить сына!
— Мы живем в мире с волшебным народом!
— Креста на них нет, богомерзкие язычники, — воскликнула Гудрун и ударила кулаком по столу. — Говорю тебе Харольд, нельзя родниться с дьяволовыми отродьями!
— Мы живем в мире, женщина, — взревел Олаф.
— Они прокляты богом!
— Зато урожаи — не чета нашим!
— Не хлебом единым сыт человек!
— Но именно хлебом ты набиваешь свою утробу, — припечатал Олаф и, гулко саданув по столу, смерил сына тяжелым взглядом. — Ты женишься на Бергдис из Тролльхейма, Маннелиг. Я сказал.
— Не женюсь! — выкрикнул молодой человек отцу в спину, но тот, по своему обыкновению, не стал слушать.
— Серьезное дело, — жаловался Олаф жрецу следующим вечером. Собеседники попивали прекрасное пиво из Тролльхейма и наслаждались последними лучами солнца. — Не женюсь, говорит, и все тут. И ладно бы уродину какую сватал, так ведь хороша Бергдис из Тролльхейма: груди что яблоки наливные, а бедра, — закатил глаза хёвдинг, — да сама Фрейя тем бедрам позавидовала бы. А какое пиво варит, ты и сам теперь знаешь. Да лучшей жены во всем свете не сыщешь! И что она в моем заморыше нашла? Но ведь заладил свое «не женюсь!». Верно брат говорит: муж женовидный.
— С троллями ссориться не с руки, — согласился жрец, задумчиво глядя куда-то вдаль. — Конунг троллей — добрый сосед, он и зерном в голодный год помогал, и с утесами договаривался, чтобы ладьи наши пропускали… Обидим деву троллей, так и поля камнями зарастут, и на лов толком не выйдешь. Как жить?
— Брось мне руны, жрец, — попросил конунг.
— Руны не учат воспитанию строптивых сыновей, — отказался тот. — Отправь-ка ты лучше Маннелига в Тролльхейм. И меня вместе с ним. Пусть посмотрит, как там живется, пусть невесту получше узнает, да и вообще пообвыкнется. А если снова артачиться начнет, так я его в чувство приведу. А то и сам с ним поезжай.
— Сам не поеду, — сплюнул Олаф и запустил пятерню в волосы. — Но ты езжай, присмотришь там. И правда, может, пообвыкнется, так и в чувство придет?
— Или дева троллей его разлюбит.
— Плохо, если разлюбит, — вздохнул Олаф, уже привязавшийся к подаренным конунгом троллей кобылицам, — но еще хуже, если обидится.
— Зачем мне ехать? Я не женюсь! Не женюсь, — яростно повторял юный Маннелиг. — Мое призвание в служении Господу!
— Послужи сперва отцу, — велел старый хёвдинг, — да за людей наших поратуй! Сколько зим в мире с троллями живем, так не из-за твоей блажи этот мир рушить!
— Они продались дьяволу! — запальчиво возражал Маннелиг. — И колдовство их от дьявола! Лучше помереть, чем загубить душу!
— Скажи это Хегни, схоронившей мужа, — резко ответил Олаф. — И Арндис скажи, у которой отец зимой замерз бы на скалах, как не тролли. И Бьориг скажи, дочь которой тролли выходили. А после рассказывай о душе, если посмеешь.
Понурившись, Маннелиг признал правоту отца. Что ж, придется ехать в Тролльхейм, в земли, не ведающие слова Христова, в земли, находящиеся под властью Сатаны. Растерянный, он зашел в покои матери, надеясь, что она даст ему наставление. Гудрун, опустившись на колени, молилась перед распятием. Маннелиг замер, не желая мешать ей. Слова молитвы будто отражались от низкого потолка, облетали комнату, проникая в самое сердце. Было холодно, но холода молодой человек не чувствовал, он твердо верил в то, что Господь в этот час спустился со своих небес и молится вместе с ними. Маннелиг опустился рядом с матерью на колени и тоже стал молиться. Сейчас он как никогда нуждался в поддержке и укреплении своих душевных сил, ведь дева из Тролльхейма с осени тревожила его во снах.
Она приходила, улыбалась, сияя своими синими глазами, будто вобравшими в себя глубину фьордов, волосы ее, подобные пшеничным колосьям, тяжелыми косами спускались по груди. Дева насмешливо смотрела на него, предлагая свое пиво, а когда он все-таки принимал чашу, то хохоча скидывала платье и... И тут начиналось постыдное. Дева обволакивала его, подчиняла себе целиком, и Маннелиг терял власть над собственным телом. Он ненавидел ее и себя за эту свою слабость, не покидавшую его даже по пробуждении, предательство плоти было столь явным, что даже погружение в прорубь не сразу помогало снять напряжение. Об этом Маннелиг не рассказывал даже матери, страх и стыд в его душе сплелись в тугой змеиный клубок.
Теперь предстоит ехать туда, в Тролльхейм, предстоит видеть ее изо дня в день, есть с ней за одним столом, пить из одной чаши. Господи помилуй!
— Благословляю тебя, сын мой, — произнесла наконец Гудрун, вставая с колен. Сотворив крестное знамение, она поцеловала сына. — Господь посылает тебе это испытание, да укрепит Он тебя в твоей вере.
Маннелиг молча принял благословение и покинул комнату разочарованным. Он ждал если не объятий, то хотя бы слов — слов, идущих от сердца. Не тех, которые говорят каждому и каждый раз. "Однако, — нахмурился юноша, поймав себя на этой мысли, — кажется, я впадаю в грех гордыни".
И он прочел покаянную молитву, как в детстве учила его матушка. Но святые слова почему-то прозвучали фальшиво.
Кони споро скакали по дороге, отбивая копытами мили, отделявшие Маннелига от отцовского дома. Граница между Тролльхеймом и Мидгардом не была отмечена межой, просто воздух вдруг стал чуть прозрачнее, ручьи зажурчали немного звонче, а эхо в скалах отзывалось теперь чуть-чуть ворчливее. Густое волшебство, разлитое в воздухе, слегка пьянило, как доброе пиво.
— Здесь уже весна, — удивленно воскликнул Маннелиг, пришпоривая коня. — Ты посмотри, Арне!
Старый жрец посмеивался в усы и только качал головой. С каждой милей Маннелиг как будто сбрасывал с себя тяжелые жернова, становясь непосредственным и жизнерадостным юношей, каким и должен быть молодой воин. Впрочем, он сам почувствовал себя моложе, ступив на землю Тролльхейма, благодаря ли радостному привету волшебного народа или из-за того, что весна здесь действительно уже наступила, и замерзшие старые кости жадно вбирали в себя живительное тепло выглядывающего из-за горизонта солнышка. Старый жрец вдруг понял, что с радостью дожил бы отпущенный ему срок здесь, среди троллей.
Путники обогнули утес, и их глазам открылось небольшое селение, над которым возвышались три добротные ветряные мельницы.
— Далеко ли до дома конунга троллей? — спросил Маннелиг у остроглазого мальчишки, выскочившего прямо под копыта.
— Далеко, — присвистнул тот, скептически разглядывая их коней. — До вечера плестись будете! А вот по болотам я бы пока свеча горит добежал, — похвастался он, отбежав на безопасное расстояние.
Путники рассмеялись, но преследовать наглеца не стали. Маннелиг объяснил это для себя христианским милосердием, а жрецу было просто лень.
Добрались они и в самом деле лишь к вечеру. Замок конунга троллей расположился на небольшом скалистом островке, соединенным с сушей лишь небольшим каменным перешейком. Стоило путникам ступить на эту узкую тропу, как камни, казалось, зарычали и ощерились, а затем, услышав звонкую песню рога, разнесшуюся по окрестностям со стен замка, успокоились, но бдительности не потеряли. Покачав головой, Маннелиг решил, что ему показалось.
«И все это может стать моим!» — промелькнула в голове молодого человека пьянящая мысль. Он тотчас же укорил себя в сребролюбии, но мог отрицать, что замок покорил его воображение.
Небольшой скалистый грот заменял конунгу троллей ворота. Распахнутой пастью он проглотил путников, а затем выпустил по другую сторону стены, и солнце вдруг показалось Маннелигу ослепительно ярким. Во двор тотчас же выскочила какая-то женщина и поднесла гостям пива, а собравшиеся неподалеку воины приветствовали гостей радостным рыком.
Если замок встретил их приветливо, то этого нельзя было сказать о самом конунге троллей: Вегард смерил Маннелига придирчивым взглядом, удивленно приподнял бровь, и, хотя произнес все положенные слова, было понятно, что здесь еще не раз подумают над тем, отдавать ли ему прекрасную Бергдис.
«Не больно-то и хотелось», — решил про себя уязвленный юноша.
Тем временем старый жрец поприветствовал хозяина замка и принялся перечислять дары, присланные хёвдингом из Рингсакера от имени своего сына. Маннелиг не слушал, он рассеянно рассматривал собравшихся, боясь и одновременно надеясь увидеть среди них деву Бергдис, так часто приходившую к нему во снах. Но ее не было. Почему-то Маннелига это расстроило.
— Хороша ли была дорога, — спросил конунг Вегард, приветливо оскалившись, — не устали ли ваши кони?
— В Тролльхейме прекрасные мельницы, — не удержался Маннелиг. — Неужели каждой из них довольно работы?
— Довольно, — усмехнулся конунг троллей, — едва-едва по осени успеваем все смолотить.
— Кто же владеет ими? — спросил старый жрец.
— Дочь моя, Бергдис, — лукаво ответил конунг. — Принесет она мужу мельницы от Тилло до Терно. Жернова их из меди червленой, колеса их — не сыщешь чище серебро.
И Маннелиг не нашелся с ответом.
Вечером конунг троллей блаженно растянулся на шкуре в своей спальне. Тролли нечувствительны к холоду, но красота искусно выделанных шкур завораживала их, точно также как завораживали многоцветные сияния ледников.
— Слабоват он для нашей Бергдис, — покачал головой Вегард, размышляя о госте. — Известняк, не гранит.
— Затвердеет еще, — ответила Вандис, устраиваясь поудобнее.
— А если не затвердеет?
— Тогда он вернется к отцу, а она выйдет замуж за доброго тролля.
Вегард не стал спорить, зная по опыту, что в женских делах именно женщины смыслят гораздо больше.
— Тогда Бергдис вручит ему меч, — решил конунг. — И поглядим, сможет ли этот юноша удержать его.
Наутро людей разбудила звонкая песнь рога. Скатываясь с теплой постели, Маннелиг чуть не запутался в шкурах, но все же сумел вырваться и схватить меч. С кряхтением натянув сапоги, молодой человек бросился во двор замка, с тем, чтобы предложить свой меч гостеприимному хозяину. В том, что на замок напали, он не сомневался.
— Долго ты спишь и долго встаешь, человек, — добродушно громыхнул конунг троллей, завидев гостя. — Мои воины давно на ногах.
— Твои воины знают обычай, — покраснев от обиды ответил Маннелиг, — Я же — гость в твоем доме и, вверив себя твоему гостеприимству, спал раздетым, отложив меч подальше. Ибо негоже ждать удара под гостеприимным кровом.
— Негоже, верно говоришь! — согласился конунг троллей. — Гостя шлют на порог боги, и проклят тот, кто не почтит их посланца. Но все же окажи нам уважение, — продолжал хозяин с гримасой, которая на этом грубом лице могла бы сойти за улыбку, — сразись с нашим воином во славу моей дочери Бергдис.
— Я сражусь с ним, — промолвил Маннелиг, понимая, что ему не оставили выбора. Ах, как бы хотел он, настоящий христианин, бросить в лицо этим язычникам, этим порождениям дьявола свое презрение! Но нет, этого молодой человек сделать не мог, каждым клочком своей кожи ощущал он сейчас, что именно древние законы гостеприимства защищают его от верной смерти. А впрочем… А впрочем, именно Господь заповедовал быть милосердным к чужакам! Укрепив себя этой мыслью, Маннелиг вынул меч из ножен. Однако нежный голос Бергдис тотчас остановил его.
— Прими мой дар чудесный, сей острый светлый меч, — произнесла дева, выступая вперед. В руках она держала меч, убранный в богато украшенные ножны. — Он пятнадцать колец злата стоит, — продолжала Бергдис, вручая меч своему избраннику. — Дарует он победу в любой из ярых сеч, им стяжаешь ты славу героя!
С трепетом принял Маннелиг волшебный меч и, взвесив его в руках, гордо огляделся вокруг. По рядам троллей прокатился довольный рокот.
— Меч опалил бы тебе пальцы, будь ты недостоин его, — одобрительно кивнул конунг троллей.
«Так-то вы встречаете гостей», — подумал молодой человек, покосившись на острие клинка, сиявшего так ярко, будто сталь вобрала в себя солнечный свет.
Ничего не ответив, он огляделся, выискивая взглядом своего соперника. Огромный тролль шагнул вперед и обнажил свой меч.
В напряженном молчании зрителей клинки сорвались с места и начался смертоносный танец. Маннелигу показалось, что волшебный меч сам ведет за собой его руку, как никогда легкой была она, как никогда четко отражал юноша каждый удар.
— Ты хороший воин, сын Олафа из Рингсакера! — проревел конунг троллей, когда мечи со звоном встретились в третий раз. — Послужи же с мечом в руках во славу Тролльхейма и своего рода!
Он подал знак к прекращению поединка, и Маннелиг с облегчением вложил меч в ножны. Он был поражен своим внезапным мастерством и теперь уже не был уверен в том, что волшебный меч так уж безопасен для спасения души.
Вернувшись в свою комнату, молодой человек прочел над ним молитву, однако меч не исчез в адском пламени.
— Значит, — с облегчением решил юноша, — это чудо угодно Господу.
Разобравшись с мечом, Маннелиг вышел во двор и отправился изучать окрестности. Он прошелся по двору, понаблюдал немного за молодыми троллями, сражающимися друг с другом на тупых мечах, затем, удаляясь от шумного двора, свернул направо в поисках места, где мог бы предаться благочестивым размышлениям. Пройдя через небольшой огород, он подошел к саду, где на яблонях уже набухли почки, а березы развернули первые листочки. Застыв в изумлении, молодой человек глазел на это диво, не в силах вымолвить ни слова.
— Выпьешь ли ты моего пива теперь, воин? — раздался вдруг из-за его спины нежный голос Бергдис. Юноша вздрогнул и обернулся. Девушка лукаво смотрела на него, расправляя расшитый бюнад. — Или пиво страшит тебя по-прежнему?
— Что за платье ты шьешь? — спросил Маннелиг, уходя от ответа.
Бергдис расправила свое рукоделие, и молодой человек невольно залюбовался белизной ткани. Не в силах противиться искушению, он провел рукой по полотну. Оно было мягким и тонким, обволакивало словно теплое молоко.
— Это рубаха для моего жениха, — ответила Бергдис. — Не иглой и нитками она сшита, но нежностью моего сердца. Будет моему супругу тепло в ней зимой, будет ему не страшен удар вражьего топора. Придаст ему сил моя рубаха, — нежно улыбнулась она, проводя рукой по ткани, — потому что будет знать мой рыцарь: всегда его ждут дома у огня, всегда вдоволь у родного очага хлеба и доброго пива.
Маннелиг не нашелся с ответом. Его Бог учил, что волшебство — это зло, что только слабые телом, но сильные духом достойны воссесть за столом в Его Вальгалле. Дева Бергдис — для сильного плотью, она — сама жизнь, не Царства Небесного она ищет, хочет она счастья здесь, на земле. И будет счастлива, со своим прекрасным пивом, с мельницами своего отца, с мягкими волшебными рубахами и с мечом, что в любой битве дарует победу.
— Ждет тебя геенна огненная, — покачал головой молодой человек.
— Так говорит твой Бог? — уточнила Бергдис, снова склоняясь над шитьем. — Он повелевает огнем подземным?
— Он повелевает всем, — возразил Маннелиг. — Он сотворил все, что ни есть на свете, Сына своего послал он, чтобы искупить наши грехи, и тот был распят, претерпев страдания за все человечество.
— Что выкупил он своей кровью?
— Наши души.
— И только?
— Тебе мало, дева? — нахмурился Маннелиг.
— Один позволил пригвоздить себя стрелами к древу Иггдрасиль ради меда поэзии, — пожала плечами Бергдис. — Это был ценный дар. Но свободные люди не мед. Если твой бог требует виру со всех людей за смерть сына — он судит несправедливо: виру требовать можно лишь с убийцы или рода его. Если твой бог сам послал своего сына, чтобы сразиться с другим богом, то свободные люди, того бога не признающие, здесь ни при чем. Это как если бы ты стал требовать с моего отца виру за то, что твой брат погиб от руки альва.
— Все мы рабы Бога, — возразил молодой человек. — И он, в великой милости своей, даровал нам свободную волю.
— То есть отпустил на свободу? — перепросила девушка, нахмурившись. — Но тогда ведь уже не рабы.
— Мы можем служить ему по доброй воле. Мы должны служить ему.
— Ты боишься свободы, Маннелиг, — негромко проговорила Бергдис, поднимая на него взгляд. — Ты боишься быть сильным, ты бежишь от тех прав, с которыми был рожден, и от того бежишь, что должен своему отцу и своим людям. Не нужен мне такой муж, — решительно закончила девушка. — Уходи к своему Богу, человек. Будь рабом, если такова твоя воля.
Бергдис снова склонилась над шитьем и тихонько запела, забыв о присутствии человека, он не интересовал ее больше.
Маннелиг пошатнулся, вдруг осознав, что вожделенная свобода не дорога ему больше, что Бог не в силах утешить его, не в силах наполнить ту бездну, которая раскрылась в нем.
«Это слабость! Слабость, — повторял он себе. — Это дьявольский искус!».
«Отведай моего пива, воин», — насмешливо прошелестел ветер.
Маннелиг моргнул глазами и вдруг остолбенел: дева Бергдис, казалось, исчезла, растворилась среди замшелых валунов.
«Придаст сил моя рубаха, — насмехался ветер, — потому что будет знать мой рыцарь: всегда его ждут дома у огня, всегда вдоволь у родного очага хлеба и доброго пива… Придаст сил, но не тебе!»
В ужасе Маннелиг вскочил на ноги, только теперь понимая, почему отец так невзлюбил то имя, которым звала его мать. Маннелиг. Книжник, напитавшейся чужой, чуждой мудростью, мудростью, которая не исходит от этих скал, от этой суровой земли. Маннелиг. Мертвец. Отринув своих богов, он умер для этой земли, умер для всего, что было вокруг. Он сам добровольно передал себя в рабство. Говоря о спасении, он потерял свое спасение — женщину, готовую родить ему сыновей, женщину, готовую ждать у очага, женщину, полную жизни, полную сил.
— Бергдис! Бергдис! — вскричал Маннелиг, бросаясь на колени, но только завывания ветра были ему ответом.
Дева Бергдис!
Но тишина была ему ответом. Весь день Маннелиг ходил и искал Бергдис, вглядываясь в лица тролльих дев, но нигде ее не было. Всю ночь он слонялся между кострами, но поиски его оставались бесплодными. Замок утратил свое дружелюбие. С каждым новым кругом вокруг костров тролли словно теряли человеческие черты, обращаясь в камень.
— Где дева Бергдис, — спрашивал юноша, но тролли отворачивались от него.
И с каждым новым кругом Маннелиг все хуже различал их черты, тролли как будто сливались со скалами своего острова, а человек оставался один.
— Чужак, — рокотали омываемые волнами валуны.
— Чужак, — шипел ветер, ударяясь об острые скалы.
— Дева Бергдис, где ты? — закричал Маннелиг. — Где ты, душа моя?
Но скалы только кривились в сатанинском хохоте, в отблесках костров шныряли смешливые тени. Вконец обессилев, Маннелиг рухнул на землю и забылся тяжелым сном, и ему снилась Бергдис, склонившаяся над своим волшебным рукоделием.
Поток ледяной воды положил конец тревожному забытью. Маннелиг вскочил, яростно отплевываясь.
— Конунг троллей будет говорить с тобой в своих чертогах, — заявил ему хмурый великан, опустив бадью. — Не заставляй его ждать, человек.
Отряхнувшись, Маннелиг отправился туда.
— Ты обидел мою дочь, смертный, — пророкотал конунг, в котором не осталось ничего человеческого. Маннелиг поежился, вспоминая старые сказки о том, что тролли под лучами солнца обращаются в камень. Конунг теперь и в самом деле казался вытесанным из камня, он был похож грозный утес, готовый во мгновение ока раздавить зазевавшегося путника.
— Возьми же свой меч, конунг, и отмерь мою вину, — понурившись, признал молодой человек. — Я оскорбил деву Бергдис.
— Молчи, человек, — рявкнул коннуг. — Ты недостоин произносить ее чистое имя. И не смеешь говорить, пока я не позволю тебе.
Маннелиг вскинулся, сжав кулаки, но все-таки промолчал.
— Вы, смертные, носитесь со своей душонкой как с писанной торбой, — продолжал между тем владыка Тролльхейма. — Что ты сделал ради своей души? Чем ты заслужил бессмертие? Молитвами? Ха. Бессмертен герой, о котором слагают песни, бессмертна дева, выткавшая полотно мира. Ты же — раб. Раб своего тела и своего страха, который скулит о милосердии и спасении. Ты называешь нас каменным народом, но каменное здесь только твое сердце. Моя дочь просила сохранить твою жалкую жизнь, и мои уши не были глухи к ее мольбам, как глухо было мое сердце. Убирайся прочь, человек, и забудь дорогу к Тролльхейму.
Сказав это, конунг стукнул кулаком по колену. По зале разнесся тревожный грохот. Вздрогнув, Маннелиг вскинул глаза, и увидел, как с потолка падают камни. Это было последним, что он успел увидеть до того, как обвал погреб его под собой.
— Бергдис, — прошептал он, теряя сознания. — Возлюбленная моя дева…
Камни рокотали и давили, наваливались со всех сторон. Каждый камень словно горел жаждой мести: стараясь побольнее ударить, придавить человека повернее, куски скал с угрожающим рокотом катились в сторону Маннелига. Молодой человек вскрикнул и выставил вперед руку, стремясь заслониться от них. Глухой рокот переходит в сатанинский смех. Маннелиг, пятясь, забормотал слова молитвы, однако, словно придавленные кусками скалы, слова становились все тяжелее. Они не летели к небу, о нет! Каждое слово лишь распаляло ярость стихии, вместо того, чтобы укротить ее.
Маннелиг вскинул руки и вдруг осознал, что в правой сжимает меч, волшебный меч, который вручила ему дева Бергдис совсем недавно.
— Выходи и сразимся по-честному, — крикнул юноша, поднимая сияющее лезвие еще выше, — выходи, воин троллей! Сразимся лицом к лицу!
Камни содрогнулись в злорадном хохоте. Обвивая человека плотным кольцом, они подбирались все ближе, норовя раздавить его в своих холодных объятиях. Затем они вдруг расступились, и Маннелиг увидел огромного змея.
— Йормунганд, — понял молодой человек, немея от ужаса.
И действительно, прямо перед ним расправлял свои огромные кольца мировой змей, погубивший в раю Адама и Еву, готовый в любое мгновение пожрать все сущее. Маннелиг закричал и бросился на него.
Волшебный меч разил без промаха, высекая искры и отхватывая куски каменной шкуры, однако на их месте тотчас же вырастали новые. Голова змея с шипением моталась из стороны в сторону, разбрызгивая вокруг себя ядовитую слюну, которая прожигала камни, как весенняя капель, растворяющая сугробы. Раздвоенный язык змея хищно тянулся к человеку, он трепетал, словно уже предвкушая скорое пиршество. Размахнувшись, Маннелиг отсек кусок языка.
Змей издал утробный вопль, словно потрясший основы мира.
— А! — крикнул Маннелиг, переводя дух. — Тебе больно, сатанинское отродье! Так отведай же моего меча в память о соблазненной тобой Еве!
Уже не щадя себя Маннелиг бросился на змея. Меч в его руке разгорался все ярче, забыв о себе, молодой человек разил за каждую женщину: за деву Брегдис, за мать и даже за старуху Бьориг. За каждую, которая когда либо была на земле. Меч, защитник слабых и угнетенных, защитник невинных против дьявола и всех неправд этого мира, разил без промаха. Наконец Маннелиг дотянулся до огромного желтого глаза и вонзил в него свой клинок по самую рукоять. Издав яростный стон, змей яростно мотнул головой, отбросив юношу куда-то вдаль, на острые скалы.
С трудом продираясь через соткавшуюся перед глазами красную пелену, Маннелиг приподнялся и увидел огромного каменного великана, приближающегося к нему. Молодой человек попытался поднять меч, но онемевшая рука не слушалась.
— Ты думал, что бился со змеем, смертный? — расхохотался великан. — Нет! Ты бился с самим собой.
Тьма снова сомкнулась над ним, и теперь Маннелиг оказался в безбрежной пустоте, где он остался совсем один.
— Отче наш! Да святится имя твое, — в ужасе забормотал он, надеясь избавиться от одиночества. Но не было ни привычного душевного подъема, ни чувства единения, которое всегда сопровождало его во время молитвы.
— Боже! — заорал он, не в силах справиться со своим ужасом. — Иисус, не оставляй меня! Не лишай меня своего света!
Но ни один луч не прорезал сгустившуюся тьму.
— Это смерть, — понял юноша. И в тот же миг на него обрушилась страшная правда: он не был достаточно чист для рая, злоумышляя в гордыне своей против Божьих созданий. Он не был достаточно грешен для ада. Он был ничем, ничего не сделав для возвышения своей души, он, Маннелиг, обречен был теперь на пустоту, которая будет окружать его до самого дня Суда.
— Нет, — отчаянно пробормотал он, не желая мириться с ужасной участью, — нет, нет! Дева Бергдис!
Имя Бергдис, казалось, разогнало окружившую молодого человека пустоту, воздух внезапно наполнился пшеничным ароматом ее волос.
— Дева Бергдис! — прошептал Маннелиг из последних сил. — Возлюбленная моя дева!
Он пришел в себя на зеленой лужайке. Вокруг радостно пели птицы, и дева Бергдис склонялась над своим шитьем.
— Надей мне своего пива, о, прекрасная дева! — взмолился Маннелиг, глядя на нее во все глаза. — Если все еще считаешь меня достойным его испить.
Улыбаясь, Бергдис протянула ему рог, словно бы ничего не случилось. Молодой человек припал к нему губами, словно младенец к материнской груди. Сама жизнь — теплое летнее солнце, наполнившее спелые колосья — собрались в этом божественном напитке.
— Уж не открыл ли тебе Один секрет меда поэзии, прекрасная Бергдис? — спросил Маннелиг, опуская опустевший рог.
— Нет, — улыбнулась в ответ дева троллей, — я просто варю хорошее пиво.
URL записиНу и последний текст с ФБ. Думала вычитать его еще раз, но наверное я этого уже никогда не успею. Тут я тоже была зла и язвила в свое удовольствие. Но получился вполне себе милый гет. Исходим из того, что тролль - это просто волшебное существо (вообше). От корня Troll - волшебство. А Маннелиг можно переводить двумя способами: через скандинавские языки или через латынь. И получается два любопытных значения. Манн - или человек (в скандинавских языках), или зерно (от манна, хотя как вариант - манес - тени умерших или Манн, римляне так называли бога германцев, который, собственно, и породил их), елиг - с латыни - книжник, с датского - е- соединит. гласная, лиг - труп! Так что можно даже допереводиться до мертвого или книжного бога.
А вообще - все это, конечно, хорошо, но доброго пива не заменит!
может оскорбить религиозные чувства!
Горели костры, над скошенными полями витал звонкий смех и шелестел страстный шепот. Пахло жареным мясом и пивом: убрав урожай, люди спешили набить свою утробу перед долгой зимой. Разнузданно предаваясь чревоугодию, они совершенно не думали о душе. Несмотря на принесенный в эти места свет истинной веры, крестьяне продолжали жечь костры после праздника урожая, продолжали бросать в огонь ячмень и плескать пиво, завоевывая благосклонность Фрейи.
читать дальше— Это демоны, — бормотал юный Маннелиг, известный в округе своим благочестием, — богомерзкие демоны.
Но его не слушали. Никогда не слушали. Люди верили, что в эти последние теплые дни обитатели сопредельных миров могут проникнуть к ним в мидгард и принести с собой удачу. Верили, что сейчас вместе веселятся и люди, и альвы, и гномы, и тролли. Даже ваны в своих подземельях, даже асы в своей небесной Вальгалле, и те благосклонны к общему веселью. Так что люди грешили каждый на свой лад: приносили жертвы, гадали, ели и пили.
Маннелиг плотнее закутался в плащ, жалея, что кольчуга не может защитить его от пьяного веселья язычников. Увы, многие из них придут в храм, праздновать рождество, они не видят зла в том, чтобы поклоняться всем богам, какие только ни есть на этой земле. Глупцы! Может быть только один Бог!
— Потанцуй с нами, воин!
Маннелиг резко вскинул голову и смерил суровым взглядом ту, которая посмела нарушить его уединение. Девица была ладная: большегрудая и крутобедрая.
«Истинная валькирия», — мелькнуло у него в голове. Маннелиг поморщился и перекрестился.
— Я пугаю тебя, воин? — с усмешкой спросила дева, все еще протягивая ему рог, полный пенного пива. — Или это твой бог велит тебе бояться меня?
— Господь учил нас остерегаться соблазнов, — нехотя ответил Маннелиг. — Твое пиво — соблазн, и я отказываюсь от него.
Дева расхохоталась и, перебросив косы на грудь, приложилась к рогу сама. Со смешанными чувствами Маннелиг наблюдал за случайной каплей, скатившейся вниз по подбородку. Пива тоже хотелось, однако он заставил себя промолчать.
— Плох тот бог, что хулит хорошее пиво, — заявила девушка, допивая последний глоток. Она смерила Маннелига насмешливым взглядом и, словно видела, что у него на сердце, словно знала, что дьявол наслал на него искушение, что чуть ли не бессмертную душу был готов отдать за глоток ее пива, снова усмехнулась. — Мое имя Бергдис, — продолжала она. — Я — дочь конунга троллей. Идем же со мной в круг!
— Есть только один Бог, — со значением ответил юноша. — И не тебе хулить его, дева. Он дал нам больше, чем какое-то пиво…
— Доброе пиво, — перебила его наглая девка.
— Дал больше, — с нажимом повторил Маннелиг. — Он дал нам жизнь вечную и Царство Небесное. Только не для троллей оно, Бергдис! Лишь для людей.
— Это значит, что ты никогда не умрешь? — недоверчиво хмыкнула дева.
— Воскресну.
— И многие ли уже воскресли?
— Он воскрес.
— А больше никто? — переспросила Бергдис.
Маннелиг промолчал в ответ.
— Значит, никто… — задумчиво протянула девушка. — Но пиво ты все-таки не пьешь.
— Не в пиве дело, грех это — получать удовольствие от земного.
— Да неужели?
— Господь страдал.
— Один тоже страдал, — пожала плечами девушка, — но мед поэзии отдал людям. По-моему он добрее, в конце концов, асы веселятся вместе с нами.
— Что ты знаешь о добре и милосердии?! — вскипел Маннелиг.
— Ничего, — усмехнулась девушка и откинула косы за спину. — Но я варю хорошее пиво.
Взметнулись юбки, и троллиха убежала к танцующим, оставив Маннелига в желанном одиночестве. Но почему-то исполнение желания совсем не обрадовало воина христова.
— Тихая ты после праздника, дочь моя, — покачала головой Вандис, жена конунга троллей. — Песен не поешь, пиво не варишь, даже перестала гулять среди прибрежных утесов.
Бергдис отложила гребень и взглянула на мать.
— Понравился мне один воин, матушка, — вздохнула она, — да только не плясал он с нами и пива моего пить не стал.
— Если твоего пива пить не стал — значит, дурак дураком, — припечатала умудренная опытом Вандис. — Лучше тебя пива во всем Тролльхейме никто не варит!
— Он не пил. Смотрел волком да про Бога своего рассказывал, — грустно покачала головой Бергдис. — Говорил, что тот воскрес из мертвых и жизнь вечную каждому предложил.
— Плохо дело, — покачала головой жена конунга троллей. — Беги ты от него, намучаешься.
— Не могу, — воскликнула девушка, с трудом сдерживая слезы. — Хочу бежать, но так перед глазами он и стоит.
— Плохо дело, — повторила Вандис. — Знаем мы этого бога, что идет с юга. Бог для мертвых и бог для людей. Бог для слабых.
— Что же он оставляет сильным?
— Слабость. У него для всех слабость есть, дочь моя, — покачала головой умудренная троллиха. — А тем, кто от силы своей не откажется, обещает он смерть и вечные муки. Недобрый бог это, милая, недобрый. И асы, и ваны сильных уважают, но этот только смерть за себя признает. Если уж сдался ему твой рыцарь, так пощады не жди…
— Хорош он, матушка, — всхлипнула Бергдис, но тут же вытерла слезы рукавом. — Но и от силы своей не откажусь, — решительно заявила она, и словно в подтверждение этих слов глухо зарокотали утесы. — Если мужем он моим будет, то по древнему праву!
— Ты — дочь конунга троллей, — одобрительно кивнула королева. — Попробуем для начала прельстить дарами твоего воина. Даст ему твой отец дюжину прекрасных кобылиц, что пасутся средь рощи тенистой. Они седла не знали, не ведали узды, горячи и как ветер быстры.
— А если отвергнет он дар, — с непривычной робостью спросила красавица. — Если его бог будет ему дороже?
— Там придумаем, — отмахнулась королева. — Дары положено предложить, а уж коли не примет, тогда и видно будет.
— Полюбила наша дочь воина из людей, — рассказала вечером мужу Вандис. — хорошего рода, сын хёвдинга из Рингсакера.
— Так за чем дело стало? — зевнул конунг троллей. — Жить нам надо в мире, укрепим союз, и дело с концом.
— Одно плохо: бога он того южного почитает, — продолжала Вандис.
— Плохо, — согласился конунг и опустился на застланную шкурами кровать. — Пойдет за него — придется ей человеческий век жить, а что хуже — так волшебство потеряет. Лишатся тролли своей королевны. Нет, не идти ей за Маннелига.
— Ну а если сочетается он с ней по законам отцов?
— Тогда дам я ему к свадьбе дюжину прекрасных кобылиц, что пасутся средь рощи тенистой, что седла не знали, не ведали узды, горячи и как ветер быстры.
— Дешево же ты ценишь свою дочь, Вегард! — возмутилась Вандис.
— Пусть сперва согласится, а тогда, может быть, еще что дам, — проворчал конунг, властным жестом привлекая жену к себе. — Выйдет замуж наша дочь, Вандис, выйдет. А ты научишь ее, как мужа надо любить. Только мне сперва покажи, чему учить-то будешь.
Вандис рассмеялась и упала на ложе рядом с мужем. Тревоги о судьбе Бергдис были временно забыты.
Зима уже перевалила за середину, когда из Тролльхейма отправились посланцы в Рингсакер, в дом хёвдинга Олафа, отца герра Маннелига.
— Прислал нас конунг троллей, — сообщили они. — Желает он видеть твоего сына мужем своей дочери, прекрасной Бергдис. Шлет он в знак своих намерений дюжину прекрасных кобылиц, что пасутся средь рощи тенистой. Они седла не знали, не ведали узды, горячи и как ветер быстры.
— Какова же та дева? — первым делом спросил хёвдинг. — Сильна ли она? Вкусное ли варит пиво?
— Нет краше ее во всем Тролльхейме, — заверили послы. — И пиво варит она лучшее в наших краях. Отведай, хёвдинг! — предложили они, выкатывая привезенный с собой бочонок.
Отхлебнул Олаф того пива да и зажмурился от удовольствия. Всякое варили пиво в его краях, но такого пивать еще не доводилось. Распорядился он хорошенько угостить послов и сам с ними сел, потому что разливали они пиво, сваренное руками прекрасной Бергдис. Позвали к столу и Маннелига.
— Отведай, сын мой, этого пива, — велел ему отец. — Лучшего, поверь мне, ты в жизни не пил!
Подчиняясь отцу, молодой человек сделал первый глоток и уже не мог оторваться: настолько вкусным был предложенный напиток.
— Клянусь бородой Одина! — воскликнул кто-то за столом. — Да лучшего и асам в Вальгалле не наливают!
Маннелиг поморщился и перекрестился. Прекрасное пиво вдруг показалось ему горьким, как вкус греха. Передав рог соседу, он крепко сжал руками четки.
— Все тлен, — пробормотал юноша. — Все тлен, одна лишь вера…
— Не ворчи тут, — рявкнул дядюшка Асбьёрн и отвесил племяннику крепкий подзатыльник. — Такое пиво хулить только муж женовидный и станет.
— Как ты смеешь хулить моего сына перед сватами, — взревел Олаф, вскакивая из-за стола. Сжав кулаки, он угрюмо смотрел на брата. Асбьёрн тоже вскочил и насмешливо ответил:
— Так сидит вон, рожу кривит! От такого пива отказывается! Недостоин он девы из Тролльхейма!
— Не тебе судить, кого достоин мой сын, — заревел Олаф и набросился на брата. Завязалась радостная потасовка.
— Странный выбор сделала наша Бергдис, — проворчал один из послов, глядя на то, как рыцарь Маннелиг, благочестиво склонив голову, шепчет молитву. — Одно слово — муж женовидный.
— Ну, зато мудрости, наверное, не занимать, — с сомнением предположил другой. — Но хулить пиво Бергдис… Ты уверен, что мы можем стоять в стороне, брат? — поинтересовался он, кивнув на дерущихся. — Нужное мы уже видели.
Сойдясь на этом, посланцы из Тролльхейма радостно присоединились к потасовке, ибо не было для них большего счастья, чем почесать свои каменные кулаки о крепкие черепа человечьи.
Весь вечер и часть ночи в Рингсакере бушевал семейный скандал.
— Отец, я на ней не женюсь! — возмущенно кричал Маннелиг. — Не женюсь!
— Сынок, а тебя не спрашивают!
— Вечно меня никто не спрашивает!
— Зато всегда сыт и в тепле!
— Оставь мальчика, — взмолилась жена хёвдинга, прерывая свою молитву. — Меннелиг чувствует высшее призвание, — продолжала она, скупо улыбаясь сыну. — Пусть не женится он, зато спасет бессмертную душу.
— Молчи, Гудрун! — велел взбешенный муж, — мало того, что сына живым мертвецом назвала, так еще и с троллями нас поссорить хочешь!
— Книжником я его назвала! — возмутилась женщина, — Неуч ты эдакий!
— Навешал тебе ботвы на уши монах, а ты и рада!
— А ты рад погубить сына!
— Мы живем в мире с волшебным народом!
— Креста на них нет, богомерзкие язычники, — воскликнула Гудрун и ударила кулаком по столу. — Говорю тебе Харольд, нельзя родниться с дьяволовыми отродьями!
— Мы живем в мире, женщина, — взревел Олаф.
— Они прокляты богом!
— Зато урожаи — не чета нашим!
— Не хлебом единым сыт человек!
— Но именно хлебом ты набиваешь свою утробу, — припечатал Олаф и, гулко саданув по столу, смерил сына тяжелым взглядом. — Ты женишься на Бергдис из Тролльхейма, Маннелиг. Я сказал.
— Не женюсь! — выкрикнул молодой человек отцу в спину, но тот, по своему обыкновению, не стал слушать.
— Серьезное дело, — жаловался Олаф жрецу следующим вечером. Собеседники попивали прекрасное пиво из Тролльхейма и наслаждались последними лучами солнца. — Не женюсь, говорит, и все тут. И ладно бы уродину какую сватал, так ведь хороша Бергдис из Тролльхейма: груди что яблоки наливные, а бедра, — закатил глаза хёвдинг, — да сама Фрейя тем бедрам позавидовала бы. А какое пиво варит, ты и сам теперь знаешь. Да лучшей жены во всем свете не сыщешь! И что она в моем заморыше нашла? Но ведь заладил свое «не женюсь!». Верно брат говорит: муж женовидный.
— С троллями ссориться не с руки, — согласился жрец, задумчиво глядя куда-то вдаль. — Конунг троллей — добрый сосед, он и зерном в голодный год помогал, и с утесами договаривался, чтобы ладьи наши пропускали… Обидим деву троллей, так и поля камнями зарастут, и на лов толком не выйдешь. Как жить?
— Брось мне руны, жрец, — попросил конунг.
— Руны не учат воспитанию строптивых сыновей, — отказался тот. — Отправь-ка ты лучше Маннелига в Тролльхейм. И меня вместе с ним. Пусть посмотрит, как там живется, пусть невесту получше узнает, да и вообще пообвыкнется. А если снова артачиться начнет, так я его в чувство приведу. А то и сам с ним поезжай.
— Сам не поеду, — сплюнул Олаф и запустил пятерню в волосы. — Но ты езжай, присмотришь там. И правда, может, пообвыкнется, так и в чувство придет?
— Или дева троллей его разлюбит.
— Плохо, если разлюбит, — вздохнул Олаф, уже привязавшийся к подаренным конунгом троллей кобылицам, — но еще хуже, если обидится.
— Зачем мне ехать? Я не женюсь! Не женюсь, — яростно повторял юный Маннелиг. — Мое призвание в служении Господу!
— Послужи сперва отцу, — велел старый хёвдинг, — да за людей наших поратуй! Сколько зим в мире с троллями живем, так не из-за твоей блажи этот мир рушить!
— Они продались дьяволу! — запальчиво возражал Маннелиг. — И колдовство их от дьявола! Лучше помереть, чем загубить душу!
— Скажи это Хегни, схоронившей мужа, — резко ответил Олаф. — И Арндис скажи, у которой отец зимой замерз бы на скалах, как не тролли. И Бьориг скажи, дочь которой тролли выходили. А после рассказывай о душе, если посмеешь.
Понурившись, Маннелиг признал правоту отца. Что ж, придется ехать в Тролльхейм, в земли, не ведающие слова Христова, в земли, находящиеся под властью Сатаны. Растерянный, он зашел в покои матери, надеясь, что она даст ему наставление. Гудрун, опустившись на колени, молилась перед распятием. Маннелиг замер, не желая мешать ей. Слова молитвы будто отражались от низкого потолка, облетали комнату, проникая в самое сердце. Было холодно, но холода молодой человек не чувствовал, он твердо верил в то, что Господь в этот час спустился со своих небес и молится вместе с ними. Маннелиг опустился рядом с матерью на колени и тоже стал молиться. Сейчас он как никогда нуждался в поддержке и укреплении своих душевных сил, ведь дева из Тролльхейма с осени тревожила его во снах.
Она приходила, улыбалась, сияя своими синими глазами, будто вобравшими в себя глубину фьордов, волосы ее, подобные пшеничным колосьям, тяжелыми косами спускались по груди. Дева насмешливо смотрела на него, предлагая свое пиво, а когда он все-таки принимал чашу, то хохоча скидывала платье и... И тут начиналось постыдное. Дева обволакивала его, подчиняла себе целиком, и Маннелиг терял власть над собственным телом. Он ненавидел ее и себя за эту свою слабость, не покидавшую его даже по пробуждении, предательство плоти было столь явным, что даже погружение в прорубь не сразу помогало снять напряжение. Об этом Маннелиг не рассказывал даже матери, страх и стыд в его душе сплелись в тугой змеиный клубок.
Теперь предстоит ехать туда, в Тролльхейм, предстоит видеть ее изо дня в день, есть с ней за одним столом, пить из одной чаши. Господи помилуй!
— Благословляю тебя, сын мой, — произнесла наконец Гудрун, вставая с колен. Сотворив крестное знамение, она поцеловала сына. — Господь посылает тебе это испытание, да укрепит Он тебя в твоей вере.
Маннелиг молча принял благословение и покинул комнату разочарованным. Он ждал если не объятий, то хотя бы слов — слов, идущих от сердца. Не тех, которые говорят каждому и каждый раз. "Однако, — нахмурился юноша, поймав себя на этой мысли, — кажется, я впадаю в грех гордыни".
И он прочел покаянную молитву, как в детстве учила его матушка. Но святые слова почему-то прозвучали фальшиво.
Кони споро скакали по дороге, отбивая копытами мили, отделявшие Маннелига от отцовского дома. Граница между Тролльхеймом и Мидгардом не была отмечена межой, просто воздух вдруг стал чуть прозрачнее, ручьи зажурчали немного звонче, а эхо в скалах отзывалось теперь чуть-чуть ворчливее. Густое волшебство, разлитое в воздухе, слегка пьянило, как доброе пиво.
— Здесь уже весна, — удивленно воскликнул Маннелиг, пришпоривая коня. — Ты посмотри, Арне!
Старый жрец посмеивался в усы и только качал головой. С каждой милей Маннелиг как будто сбрасывал с себя тяжелые жернова, становясь непосредственным и жизнерадостным юношей, каким и должен быть молодой воин. Впрочем, он сам почувствовал себя моложе, ступив на землю Тролльхейма, благодаря ли радостному привету волшебного народа или из-за того, что весна здесь действительно уже наступила, и замерзшие старые кости жадно вбирали в себя живительное тепло выглядывающего из-за горизонта солнышка. Старый жрец вдруг понял, что с радостью дожил бы отпущенный ему срок здесь, среди троллей.
Путники обогнули утес, и их глазам открылось небольшое селение, над которым возвышались три добротные ветряные мельницы.
— Далеко ли до дома конунга троллей? — спросил Маннелиг у остроглазого мальчишки, выскочившего прямо под копыта.
— Далеко, — присвистнул тот, скептически разглядывая их коней. — До вечера плестись будете! А вот по болотам я бы пока свеча горит добежал, — похвастался он, отбежав на безопасное расстояние.
Путники рассмеялись, но преследовать наглеца не стали. Маннелиг объяснил это для себя христианским милосердием, а жрецу было просто лень.
Добрались они и в самом деле лишь к вечеру. Замок конунга троллей расположился на небольшом скалистом островке, соединенным с сушей лишь небольшим каменным перешейком. Стоило путникам ступить на эту узкую тропу, как камни, казалось, зарычали и ощерились, а затем, услышав звонкую песню рога, разнесшуюся по окрестностям со стен замка, успокоились, но бдительности не потеряли. Покачав головой, Маннелиг решил, что ему показалось.
«И все это может стать моим!» — промелькнула в голове молодого человека пьянящая мысль. Он тотчас же укорил себя в сребролюбии, но мог отрицать, что замок покорил его воображение.
Небольшой скалистый грот заменял конунгу троллей ворота. Распахнутой пастью он проглотил путников, а затем выпустил по другую сторону стены, и солнце вдруг показалось Маннелигу ослепительно ярким. Во двор тотчас же выскочила какая-то женщина и поднесла гостям пива, а собравшиеся неподалеку воины приветствовали гостей радостным рыком.
Если замок встретил их приветливо, то этого нельзя было сказать о самом конунге троллей: Вегард смерил Маннелига придирчивым взглядом, удивленно приподнял бровь, и, хотя произнес все положенные слова, было понятно, что здесь еще не раз подумают над тем, отдавать ли ему прекрасную Бергдис.
«Не больно-то и хотелось», — решил про себя уязвленный юноша.
Тем временем старый жрец поприветствовал хозяина замка и принялся перечислять дары, присланные хёвдингом из Рингсакера от имени своего сына. Маннелиг не слушал, он рассеянно рассматривал собравшихся, боясь и одновременно надеясь увидеть среди них деву Бергдис, так часто приходившую к нему во снах. Но ее не было. Почему-то Маннелига это расстроило.
— Хороша ли была дорога, — спросил конунг Вегард, приветливо оскалившись, — не устали ли ваши кони?
— В Тролльхейме прекрасные мельницы, — не удержался Маннелиг. — Неужели каждой из них довольно работы?
— Довольно, — усмехнулся конунг троллей, — едва-едва по осени успеваем все смолотить.
— Кто же владеет ими? — спросил старый жрец.
— Дочь моя, Бергдис, — лукаво ответил конунг. — Принесет она мужу мельницы от Тилло до Терно. Жернова их из меди червленой, колеса их — не сыщешь чище серебро.
И Маннелиг не нашелся с ответом.
Вечером конунг троллей блаженно растянулся на шкуре в своей спальне. Тролли нечувствительны к холоду, но красота искусно выделанных шкур завораживала их, точно также как завораживали многоцветные сияния ледников.
— Слабоват он для нашей Бергдис, — покачал головой Вегард, размышляя о госте. — Известняк, не гранит.
— Затвердеет еще, — ответила Вандис, устраиваясь поудобнее.
— А если не затвердеет?
— Тогда он вернется к отцу, а она выйдет замуж за доброго тролля.
Вегард не стал спорить, зная по опыту, что в женских делах именно женщины смыслят гораздо больше.
— Тогда Бергдис вручит ему меч, — решил конунг. — И поглядим, сможет ли этот юноша удержать его.
Наутро людей разбудила звонкая песнь рога. Скатываясь с теплой постели, Маннелиг чуть не запутался в шкурах, но все же сумел вырваться и схватить меч. С кряхтением натянув сапоги, молодой человек бросился во двор замка, с тем, чтобы предложить свой меч гостеприимному хозяину. В том, что на замок напали, он не сомневался.
— Долго ты спишь и долго встаешь, человек, — добродушно громыхнул конунг троллей, завидев гостя. — Мои воины давно на ногах.
— Твои воины знают обычай, — покраснев от обиды ответил Маннелиг, — Я же — гость в твоем доме и, вверив себя твоему гостеприимству, спал раздетым, отложив меч подальше. Ибо негоже ждать удара под гостеприимным кровом.
— Негоже, верно говоришь! — согласился конунг троллей. — Гостя шлют на порог боги, и проклят тот, кто не почтит их посланца. Но все же окажи нам уважение, — продолжал хозяин с гримасой, которая на этом грубом лице могла бы сойти за улыбку, — сразись с нашим воином во славу моей дочери Бергдис.
— Я сражусь с ним, — промолвил Маннелиг, понимая, что ему не оставили выбора. Ах, как бы хотел он, настоящий христианин, бросить в лицо этим язычникам, этим порождениям дьявола свое презрение! Но нет, этого молодой человек сделать не мог, каждым клочком своей кожи ощущал он сейчас, что именно древние законы гостеприимства защищают его от верной смерти. А впрочем… А впрочем, именно Господь заповедовал быть милосердным к чужакам! Укрепив себя этой мыслью, Маннелиг вынул меч из ножен. Однако нежный голос Бергдис тотчас остановил его.
— Прими мой дар чудесный, сей острый светлый меч, — произнесла дева, выступая вперед. В руках она держала меч, убранный в богато украшенные ножны. — Он пятнадцать колец злата стоит, — продолжала Бергдис, вручая меч своему избраннику. — Дарует он победу в любой из ярых сеч, им стяжаешь ты славу героя!
С трепетом принял Маннелиг волшебный меч и, взвесив его в руках, гордо огляделся вокруг. По рядам троллей прокатился довольный рокот.
— Меч опалил бы тебе пальцы, будь ты недостоин его, — одобрительно кивнул конунг троллей.
«Так-то вы встречаете гостей», — подумал молодой человек, покосившись на острие клинка, сиявшего так ярко, будто сталь вобрала в себя солнечный свет.
Ничего не ответив, он огляделся, выискивая взглядом своего соперника. Огромный тролль шагнул вперед и обнажил свой меч.
В напряженном молчании зрителей клинки сорвались с места и начался смертоносный танец. Маннелигу показалось, что волшебный меч сам ведет за собой его руку, как никогда легкой была она, как никогда четко отражал юноша каждый удар.
— Ты хороший воин, сын Олафа из Рингсакера! — проревел конунг троллей, когда мечи со звоном встретились в третий раз. — Послужи же с мечом в руках во славу Тролльхейма и своего рода!
Он подал знак к прекращению поединка, и Маннелиг с облегчением вложил меч в ножны. Он был поражен своим внезапным мастерством и теперь уже не был уверен в том, что волшебный меч так уж безопасен для спасения души.
Вернувшись в свою комнату, молодой человек прочел над ним молитву, однако меч не исчез в адском пламени.
— Значит, — с облегчением решил юноша, — это чудо угодно Господу.
Разобравшись с мечом, Маннелиг вышел во двор и отправился изучать окрестности. Он прошелся по двору, понаблюдал немного за молодыми троллями, сражающимися друг с другом на тупых мечах, затем, удаляясь от шумного двора, свернул направо в поисках места, где мог бы предаться благочестивым размышлениям. Пройдя через небольшой огород, он подошел к саду, где на яблонях уже набухли почки, а березы развернули первые листочки. Застыв в изумлении, молодой человек глазел на это диво, не в силах вымолвить ни слова.
— Выпьешь ли ты моего пива теперь, воин? — раздался вдруг из-за его спины нежный голос Бергдис. Юноша вздрогнул и обернулся. Девушка лукаво смотрела на него, расправляя расшитый бюнад. — Или пиво страшит тебя по-прежнему?
— Что за платье ты шьешь? — спросил Маннелиг, уходя от ответа.
Бергдис расправила свое рукоделие, и молодой человек невольно залюбовался белизной ткани. Не в силах противиться искушению, он провел рукой по полотну. Оно было мягким и тонким, обволакивало словно теплое молоко.
— Это рубаха для моего жениха, — ответила Бергдис. — Не иглой и нитками она сшита, но нежностью моего сердца. Будет моему супругу тепло в ней зимой, будет ему не страшен удар вражьего топора. Придаст ему сил моя рубаха, — нежно улыбнулась она, проводя рукой по ткани, — потому что будет знать мой рыцарь: всегда его ждут дома у огня, всегда вдоволь у родного очага хлеба и доброго пива.
Маннелиг не нашелся с ответом. Его Бог учил, что волшебство — это зло, что только слабые телом, но сильные духом достойны воссесть за столом в Его Вальгалле. Дева Бергдис — для сильного плотью, она — сама жизнь, не Царства Небесного она ищет, хочет она счастья здесь, на земле. И будет счастлива, со своим прекрасным пивом, с мельницами своего отца, с мягкими волшебными рубахами и с мечом, что в любой битве дарует победу.
— Ждет тебя геенна огненная, — покачал головой молодой человек.
— Так говорит твой Бог? — уточнила Бергдис, снова склоняясь над шитьем. — Он повелевает огнем подземным?
— Он повелевает всем, — возразил Маннелиг. — Он сотворил все, что ни есть на свете, Сына своего послал он, чтобы искупить наши грехи, и тот был распят, претерпев страдания за все человечество.
— Что выкупил он своей кровью?
— Наши души.
— И только?
— Тебе мало, дева? — нахмурился Маннелиг.
— Один позволил пригвоздить себя стрелами к древу Иггдрасиль ради меда поэзии, — пожала плечами Бергдис. — Это был ценный дар. Но свободные люди не мед. Если твой бог требует виру со всех людей за смерть сына — он судит несправедливо: виру требовать можно лишь с убийцы или рода его. Если твой бог сам послал своего сына, чтобы сразиться с другим богом, то свободные люди, того бога не признающие, здесь ни при чем. Это как если бы ты стал требовать с моего отца виру за то, что твой брат погиб от руки альва.
— Все мы рабы Бога, — возразил молодой человек. — И он, в великой милости своей, даровал нам свободную волю.
— То есть отпустил на свободу? — перепросила девушка, нахмурившись. — Но тогда ведь уже не рабы.
— Мы можем служить ему по доброй воле. Мы должны служить ему.
— Ты боишься свободы, Маннелиг, — негромко проговорила Бергдис, поднимая на него взгляд. — Ты боишься быть сильным, ты бежишь от тех прав, с которыми был рожден, и от того бежишь, что должен своему отцу и своим людям. Не нужен мне такой муж, — решительно закончила девушка. — Уходи к своему Богу, человек. Будь рабом, если такова твоя воля.
Бергдис снова склонилась над шитьем и тихонько запела, забыв о присутствии человека, он не интересовал ее больше.
Маннелиг пошатнулся, вдруг осознав, что вожделенная свобода не дорога ему больше, что Бог не в силах утешить его, не в силах наполнить ту бездну, которая раскрылась в нем.
«Это слабость! Слабость, — повторял он себе. — Это дьявольский искус!».
«Отведай моего пива, воин», — насмешливо прошелестел ветер.
Маннелиг моргнул глазами и вдруг остолбенел: дева Бергдис, казалось, исчезла, растворилась среди замшелых валунов.
«Придаст сил моя рубаха, — насмехался ветер, — потому что будет знать мой рыцарь: всегда его ждут дома у огня, всегда вдоволь у родного очага хлеба и доброго пива… Придаст сил, но не тебе!»
В ужасе Маннелиг вскочил на ноги, только теперь понимая, почему отец так невзлюбил то имя, которым звала его мать. Маннелиг. Книжник, напитавшейся чужой, чуждой мудростью, мудростью, которая не исходит от этих скал, от этой суровой земли. Маннелиг. Мертвец. Отринув своих богов, он умер для этой земли, умер для всего, что было вокруг. Он сам добровольно передал себя в рабство. Говоря о спасении, он потерял свое спасение — женщину, готовую родить ему сыновей, женщину, готовую ждать у очага, женщину, полную жизни, полную сил.
— Бергдис! Бергдис! — вскричал Маннелиг, бросаясь на колени, но только завывания ветра были ему ответом.
Дева Бергдис!
Но тишина была ему ответом. Весь день Маннелиг ходил и искал Бергдис, вглядываясь в лица тролльих дев, но нигде ее не было. Всю ночь он слонялся между кострами, но поиски его оставались бесплодными. Замок утратил свое дружелюбие. С каждым новым кругом вокруг костров тролли словно теряли человеческие черты, обращаясь в камень.
— Где дева Бергдис, — спрашивал юноша, но тролли отворачивались от него.
И с каждым новым кругом Маннелиг все хуже различал их черты, тролли как будто сливались со скалами своего острова, а человек оставался один.
— Чужак, — рокотали омываемые волнами валуны.
— Чужак, — шипел ветер, ударяясь об острые скалы.
— Дева Бергдис, где ты? — закричал Маннелиг. — Где ты, душа моя?
Но скалы только кривились в сатанинском хохоте, в отблесках костров шныряли смешливые тени. Вконец обессилев, Маннелиг рухнул на землю и забылся тяжелым сном, и ему снилась Бергдис, склонившаяся над своим волшебным рукоделием.
Поток ледяной воды положил конец тревожному забытью. Маннелиг вскочил, яростно отплевываясь.
— Конунг троллей будет говорить с тобой в своих чертогах, — заявил ему хмурый великан, опустив бадью. — Не заставляй его ждать, человек.
Отряхнувшись, Маннелиг отправился туда.
— Ты обидел мою дочь, смертный, — пророкотал конунг, в котором не осталось ничего человеческого. Маннелиг поежился, вспоминая старые сказки о том, что тролли под лучами солнца обращаются в камень. Конунг теперь и в самом деле казался вытесанным из камня, он был похож грозный утес, готовый во мгновение ока раздавить зазевавшегося путника.
— Возьми же свой меч, конунг, и отмерь мою вину, — понурившись, признал молодой человек. — Я оскорбил деву Бергдис.
— Молчи, человек, — рявкнул коннуг. — Ты недостоин произносить ее чистое имя. И не смеешь говорить, пока я не позволю тебе.
Маннелиг вскинулся, сжав кулаки, но все-таки промолчал.
— Вы, смертные, носитесь со своей душонкой как с писанной торбой, — продолжал между тем владыка Тролльхейма. — Что ты сделал ради своей души? Чем ты заслужил бессмертие? Молитвами? Ха. Бессмертен герой, о котором слагают песни, бессмертна дева, выткавшая полотно мира. Ты же — раб. Раб своего тела и своего страха, который скулит о милосердии и спасении. Ты называешь нас каменным народом, но каменное здесь только твое сердце. Моя дочь просила сохранить твою жалкую жизнь, и мои уши не были глухи к ее мольбам, как глухо было мое сердце. Убирайся прочь, человек, и забудь дорогу к Тролльхейму.
Сказав это, конунг стукнул кулаком по колену. По зале разнесся тревожный грохот. Вздрогнув, Маннелиг вскинул глаза, и увидел, как с потолка падают камни. Это было последним, что он успел увидеть до того, как обвал погреб его под собой.
— Бергдис, — прошептал он, теряя сознания. — Возлюбленная моя дева…
Камни рокотали и давили, наваливались со всех сторон. Каждый камень словно горел жаждой мести: стараясь побольнее ударить, придавить человека повернее, куски скал с угрожающим рокотом катились в сторону Маннелига. Молодой человек вскрикнул и выставил вперед руку, стремясь заслониться от них. Глухой рокот переходит в сатанинский смех. Маннелиг, пятясь, забормотал слова молитвы, однако, словно придавленные кусками скалы, слова становились все тяжелее. Они не летели к небу, о нет! Каждое слово лишь распаляло ярость стихии, вместо того, чтобы укротить ее.
Маннелиг вскинул руки и вдруг осознал, что в правой сжимает меч, волшебный меч, который вручила ему дева Бергдис совсем недавно.
— Выходи и сразимся по-честному, — крикнул юноша, поднимая сияющее лезвие еще выше, — выходи, воин троллей! Сразимся лицом к лицу!
Камни содрогнулись в злорадном хохоте. Обвивая человека плотным кольцом, они подбирались все ближе, норовя раздавить его в своих холодных объятиях. Затем они вдруг расступились, и Маннелиг увидел огромного змея.
— Йормунганд, — понял молодой человек, немея от ужаса.
И действительно, прямо перед ним расправлял свои огромные кольца мировой змей, погубивший в раю Адама и Еву, готовый в любое мгновение пожрать все сущее. Маннелиг закричал и бросился на него.
Волшебный меч разил без промаха, высекая искры и отхватывая куски каменной шкуры, однако на их месте тотчас же вырастали новые. Голова змея с шипением моталась из стороны в сторону, разбрызгивая вокруг себя ядовитую слюну, которая прожигала камни, как весенняя капель, растворяющая сугробы. Раздвоенный язык змея хищно тянулся к человеку, он трепетал, словно уже предвкушая скорое пиршество. Размахнувшись, Маннелиг отсек кусок языка.
Змей издал утробный вопль, словно потрясший основы мира.
— А! — крикнул Маннелиг, переводя дух. — Тебе больно, сатанинское отродье! Так отведай же моего меча в память о соблазненной тобой Еве!
Уже не щадя себя Маннелиг бросился на змея. Меч в его руке разгорался все ярче, забыв о себе, молодой человек разил за каждую женщину: за деву Брегдис, за мать и даже за старуху Бьориг. За каждую, которая когда либо была на земле. Меч, защитник слабых и угнетенных, защитник невинных против дьявола и всех неправд этого мира, разил без промаха. Наконец Маннелиг дотянулся до огромного желтого глаза и вонзил в него свой клинок по самую рукоять. Издав яростный стон, змей яростно мотнул головой, отбросив юношу куда-то вдаль, на острые скалы.
С трудом продираясь через соткавшуюся перед глазами красную пелену, Маннелиг приподнялся и увидел огромного каменного великана, приближающегося к нему. Молодой человек попытался поднять меч, но онемевшая рука не слушалась.
— Ты думал, что бился со змеем, смертный? — расхохотался великан. — Нет! Ты бился с самим собой.
Тьма снова сомкнулась над ним, и теперь Маннелиг оказался в безбрежной пустоте, где он остался совсем один.
— Отче наш! Да святится имя твое, — в ужасе забормотал он, надеясь избавиться от одиночества. Но не было ни привычного душевного подъема, ни чувства единения, которое всегда сопровождало его во время молитвы.
— Боже! — заорал он, не в силах справиться со своим ужасом. — Иисус, не оставляй меня! Не лишай меня своего света!
Но ни один луч не прорезал сгустившуюся тьму.
— Это смерть, — понял юноша. И в тот же миг на него обрушилась страшная правда: он не был достаточно чист для рая, злоумышляя в гордыне своей против Божьих созданий. Он не был достаточно грешен для ада. Он был ничем, ничего не сделав для возвышения своей души, он, Маннелиг, обречен был теперь на пустоту, которая будет окружать его до самого дня Суда.
— Нет, — отчаянно пробормотал он, не желая мириться с ужасной участью, — нет, нет! Дева Бергдис!
Имя Бергдис, казалось, разогнало окружившую молодого человека пустоту, воздух внезапно наполнился пшеничным ароматом ее волос.
— Дева Бергдис! — прошептал Маннелиг из последних сил. — Возлюбленная моя дева!
Он пришел в себя на зеленой лужайке. Вокруг радостно пели птицы, и дева Бергдис склонялась над своим шитьем.
— Надей мне своего пива, о, прекрасная дева! — взмолился Маннелиг, глядя на нее во все глаза. — Если все еще считаешь меня достойным его испить.
Улыбаясь, Бергдис протянула ему рог, словно бы ничего не случилось. Молодой человек припал к нему губами, словно младенец к материнской груди. Сама жизнь — теплое летнее солнце, наполнившее спелые колосья — собрались в этом божественном напитке.
— Уж не открыл ли тебе Один секрет меда поэзии, прекрасная Бергдис? — спросил Маннелиг, опуская опустевший рог.
— Нет, — улыбнулась в ответ дева троллей, — я просто варю хорошее пиво.