читать дальше
Урчание мотора умиротворяло, успокаивало. Отто всегда любил водить машину - за рулём хорошо думалось. И о самом простом, житейском-необходимом, и том сложном, о чём не каждый-то день задумывается человек. О разном.
Итак, остался последний фигурант. Его зовут Торн. Александер Торн. Доброволец Управления брезгливо поморщился: недобиток был полным тёзкой его лучшего друга курсантских лет и это казалось оскорбительным, издевательским. Будто бы самое это сходство строчек в документах пачкало память о товарище.
Эх, Алекс, Алекс... Бессменная звезда курса, красавец и умница, где ты сейчас? Нынешний Рейх огромен, шестьдесят три обитаемые системы не шутка, и потерять из виду, к сожалению, легко даже самого близкого человека. Они разлетелись кто куда после Орденбурга, Отто, Алекс, Дитрих Кляйнпауль по прозвищу "Вермишель", все. Клялись писать, но письма терялись, и срывались назначенные "в том самом кафе" встречи из-за тотальной нехватки времени, река жизни неумолимо разводила молодых эсэсовцев, уносила друг от друга, прибивала к разным берегам. Отто, вот, в Органы подался, исполнил мечту детства, Кляйнпауль дослужился аж до гауляйтера целой планеты, а Торн... Торна вообще где только не носило. Он мотался с экспедициями по всей Галактике, и о его героической жизни бывшие однокашники узнавали из газет. Только Инге, учившаяся не в Орденбурге, а в гражданском университете на инженера, всю жизнь оставалась в родном городе. Очень спокойная, тихая, всегда озарённая каким-то внутренним светом, она не особо-то стремилась покорять неведомые пространства...
Отто узнал нужный дом, остановил машину, открыл окна, закурил. Торопиться с выполнением задания нет смысла, никуда недобиток не денется. А день хороший такой. Здесь самое начало осени. Лёгкий ветер разогнал тучи после недавнего дождя и всё вокруг сияет бесскверно чистыми красками - зелёное, синее, золотое. И пахнет листопадной горчинкой и свежей выпечкой из какого-то окна.
А Рейх велик. Отто всегда завораживало это величие. Гордость за соотечественников, братьев и сестёр по крови и почве, была для него не газетным штампом, не привычным фактом, а живым личным чувством, искренним и сильным. Гордиться было чем - начав с крохотной секретной базы на тёмной стороне земной луны, немцы, национал-социалисты покорили за двести лет бездонную глубину вселенной и жгучие тайны человеческого разума. У Отто сердце начинало биться чаще, когда он думал о предках, о лучших умах великой Германии, вершащих свой высокий труд, разгоняющих темноту непознанного путеводным светом мечты о невероятно прекрасном будущем.
В 1956-м году двадцатого века была создана и подтверждена теория о многомерности космического пространства, фактически - существования множества параллельных вселенных. Уже в 1979-м - разработаны формулы прямого перехода. А уж исследования потаённых возможностей человеческого разума не прекращались вообще ни на минуту. Лунную базу изначально строила Аненербе, а тому, кто не увлечён одержимо тайной пробуждения в человеке способностей, которые непросвящённый обыватель для простоты именует "магическими", нечего делать в этой организации. Псионика с самых первых дней основания была для Рейха наукой наук, и в сочетании с евгеникой она творила чудеса. Не убогие сказочные, а совершенно реальные - рациональные, объяснимые, рождённые неукротимым могуществом мысли. Не всё, конечно, шло гладко, но дети без способностей практически перестали рождаться уже в поколении праправнуков основателей лунной базы.
Когда с помощью псионического поиска (сторонники более поэтичной терминологии называют это "провидческим трансом") были составлены звёздные карты, и корабли со свастикой на бортах устремились к далёким светилам, Партия отказалась от идеи возвращения на Землю и реванша за проигранную там войну. Зачем, если теперь истинным арийцам были доступны все бездны космоса? Человечество Земли, разъедаемое мелкими войнами и экономическими кризисами, развивалось гораздо медленнее, чем Хайматланд, муравьиная возня землян вызывала у нынешних великогерманцев разве что брезгливое любопытство пополам со злорадством. А воевать с муравьями - глупость, недостойная Сверхчеловечества.
Для любопытных, желающих своими глазами взглянуть на Прародину, предусмотрели возможность её посещения, конечно же, тайного от тамошних жителей и с тщательным инструктажем перед путешествием. Работали на Земле, опять же тайно, и некоторые специалисты-учёные, безопасники, военные эксперты на всякий случай. Существовала и особая разведгруппа при Абвере, в обязанности которой входило "прекращение развития" любых тенденций, могущих хотя бы потенциально быть опасными для Тысячелетнего Рейха. Именно эти ребята, например, тщательно развалили в начале двадцать первого века земную космическую программу, чтобы исключить возможность обнаружения ныне превращённой в музей лунной базы.
Вот только навсегда возвращаться на Прародину-Землю было запрещено. Строжайше запрещено. По доброй сотне причин, главной из которых были соображения, конечно же, расовой гигиены. Негоже сверхчеловеку опускаться до уродливых аборигенов Прародины. Считанных отщепенцев, умудрившихся смешать драгоценную арийскую кровь с грязной земной, уничтожали немедленно по обнаружении вместе с их убогим потомством.
Впрочем, желающих вдруг с чего-то ради сменить благословенный Рейх на Прародину во все времена находилось очень немного, и каждый из них был для арийского человечества, надо сказать, весьма невеликой потерей. Не зря же их называли недобитками. Нет-нет, даже в пьяном бреду нельзя представить среди этих моральных уродов блестящего капитана Алекса Торна!
Но это был именно он, Александер-Максимилиан Торн, неутомимый исследователь, бесстрашный первопроходец. В крохотной неуютной квартирке, до потолка заваленной книгами, его величавая фигура казалась гротескно неуместной. Будто бы в жалкое помещение невесть зачем втащили памятник. И точно так же статуей, этакой аллегорией нелепого ужаса, застыл на пороге Отто.
- Проходи! - буднично сказал Алекс. - Не надо стоять в дверях.
- Алекс... - голос плохо повиновался ликвидатору, горло превратилось в наждачную бумагу. - Алекс, я...
- Не ожидал увидеть меня здесь, и уж тем более не ожидал, что я и есть унтерменш из твоих бумажек?
Воздух вокруг Отто сгустился, остекленел и стал непригоден для дыхания. Перед глазами заплясали чёрные и зёлёные точки. Алекс знал? В принципе, почему бы и нет, он и в Орденбурге был лучшим телепатом и провидцем, а позже, в скитаниях по пространству, обострённая интуиция спасала капитана Торна в самых невероятных передрягах. Но почему же тогда он ничего не предпринял, чтобы спастись сейчас?
- Потому что я сознательно ждал тебя. Я хотел поговорить. Именно с тобой, Отто
- Алекс...
- Пошли на кухню! В конце-концов, тебе нет никакого смысла торопиться. От "особой обработки" ещё никто никуда не девался, а право на последнее желание имеют даже государственные преступники. - Александер горько усмехнулся. - И моё последнее желание - с тобой кофе попить.
- Алекс, scheise!.. - Отто вспылил, и эта вспышка гнева, малодостойная по меркам ценящих сдержанность арийцев, прогнала с глаз мушки и разрушила стеклянную неподвижность воздуха, будто время, застывшее от неверящего беспомощного ужаса, справилось с шоком, дрогнуло и снова пошло. - Ты же знаешь, телепат ты чёртов, что я не смогу тебя убить? Кого угодно, хоть гауляйтера, но не тебя!
- Ни меня, ни рыжего Вилли, ни Дитриха по прозвищу Вермишель. - продолжил за него Алекс, оставаясь совершенно спокойным. - Никого из нашей тогдашней компании. А Гестапо... Гестапо, между тем, очень любит так проверять своих сотрудников на вшивость. Что им в итоге дороже: идеалы Рейха или старые друзья, например. И, конечно же, Гестапо предпочитает убеждаться, что идеалы.
- Но это же подло!
- Подло. - кивнул Алекс. - Поэтому это не афишируется. И всякие такие Отто имеют счастье оставаться хрустальными идеалистами, несмотря на то, что из гитлерюгендовского возраста давно уже вышли, и полагают, что на безупречно чёрном мундире нет и не может быть пятен.
После этих слов, нет, ЗА эти слова Алексу надо было свернуть шею, даже если бы он не был "недобитком". Но Отто не зря носил сдвоенные "зиг"-руны, он умел сдерживаться и умел управлять своим гневом. Сейчас он лихорадочно размышлял, действительно ли Торн от долгой жизни на Прародине стал настолько морально уродлив, что теперь способен на любую ложь и любое кощунство, или... Или у него были какие-то свои, пока неизвестные Отто причины присоединиться к "недобиткам", но, несмотря на это, Алекс остаётся арийцем. Истинным арийцем. И да, чёрт побери, его, Отто, другом. Гордым, добрым и мудрым другом, которому хватает мужества сейчас помогать Отто убить его? О чём таком Торн хочет непременно поговорить? Может быт о том, что есть причина опротестовать "особую обработку" в Управлении и в итоге не совершить того, после чего самому останется только застрелиться? Отто задавил свою ярость и молча проследовал за Алексом на кухню.
- Что ты вообще знаешь о своём дорогом Гестапо? - спросил Алекс, аккуратно раскладывая печенье на блюдечке. - Если не по учебнику? Если без "официальных версий"?
Отто задумался. Нет, знает-то он довольно много, как-никак сам там служит. И даже не такой он "хрустально наивный", как друг о нём думает, Отто работает уже довольно долго, видал всяческие виды и прекрасно понимает, что реальные будни Гестапо по тысяче объективных причин не могут и не должны быть похожи на сверкающую жизнь безупречно мужественных агентов из сериалов, которые Отто обожал мальчишкой, и благодаря которым и родилась в детском сердечке мечта об Органах. Настоящее Гестапо не сериал, там нужно другое мужество. Не киношное, яростно-яркое, а спокойное и терпеливое мужество, потребное для того, чтобы день за днём исполнять грязную тяжёлую и неблагодарную работу, без которой Рейх рухнет. Но что и как рассказать об этой работе Алексу? Что он хочет услышать? В голове крутились строчки очень древней песни, которую всегда любили в РСХА, прощая ей даже то, что она русская: "А впрочем, надо просто помнить долг от первого мгновенья до последнего..."
- Ничего ты не знаешь! - грустно и твёрдо сказал Алекс. - И поверь мне, Отто, лучше бы тебе не знать. - он вздохнул, совершенно детским, беспомощным, ранее совсем несвойственным ему жестом опёр на руки подбородок. - Но знать ты будешь. Потому что я хочу, чтобы ты меня выслушал.
Отто стало как-то не по себе от этого тихого голоса, от этого обречённого усталого жеста. Алекс, такой гордый, прямой, болезненно-честный, бесстрашный, почему ты стал таким... сломанным? Что с тобой сделали?
Торн заговорил снова, сначала чуть неуверенно, с паузами, будто мучительно подбирая нужные слова, потом всё более взволнованно и горячо:
- Видишь ли, Отто... У нас тогда, конечно, была весёлая компания умников. Но ты мне был всё-таки самым близким. На капельку, на чуть-чуть, но всё же... Ты восхищался мной, моей безбашенностью тогдашней, моей удачливостью. Но ты, наверно, до сих пор не в курсе, что и я, на самом деле, восхищался тобой. Меня завораживало твоё упорство,твоё стремление во всём докапываться до сути и всем, если нужно, пожертвовать ради истины. Я все свои мальчишеские сомнения, все эти "честно-нечестно" сверял именно по тебе. И даже завидовал твоей принципиальности, самому мне надобилось жёстко себя контролировать, чтобы быть таким же. Видишь ли, я авантюрист по натуре... Ну так вот, Отто, я знаю... нет, я свято уверен, что ты и остался таким... как это... Истинолюбивым, что ли, уж прости за уродливое слово... Да, Отто, я провидец, я с самого начала знал, что за мной придёшь именно ты. Любого другого парня из твоего Управления я отправил бы в Вальхаллу, едва он появился бы на Прародине. Но тебя я ждал. Специально, сознательно ждал.
- Зачем?
- Чтобы рассказать тебе то, что, на своё несчастье, знаю я. Чтобы у тебя был выбор. Ты можешь после этого рассказа найти в себе силы остаться верным рыцарем Хайматланда. Тогда ты убьёшь меня, да, Отто, не бледней, убьёшь... Вернёшься домой и постараешься забыть всё, как страшный сон. А можешь решить, что Рейх недостоин тебя, твоей веры, твоей верности. И присоединиться ко мне. Вдвоём нас никакое Управление не одолеет. Ты можешь даже застрелиться, не в силах дальше жить с этим знанием. Я сам едва было не застрелился, остановило то, что я должен дождаться тебя. Но оставить тебя в неведении я не могу, просто не могу. Этот наш разговор... это, конечно, жестоко, но лучше уж как угодно жестоко, чем подло! Ты слишком хорош для того, чтобы поступить с тобой подло, Отто.
- Давай уже скорее сюда свою страшную правду, дружище! - Отто хотелось побыстрее покончить с этим разговором и приступить к делу - подавать запрос на отмену "особой обработки". - А то я, честно говоря, пока что ничего не понял.
- Сейчас поймёшь. - мрачно пообещал Алекс, встав из-за стола и возясь с настройками проектора. - Видишь ли, Отто, однажды я несколько подустал бороздить космос. Захотелось остановиться, подытожить начатое, может быть, попробовать что-то новое. Я и завербовался в итоге в археологическую экспедицию, занимающуюся поисками артефактов той давней войны...
- Я слышал, что в истории этой войны много белых пятен, - осторожно сказал Отто. - Но этим другие отделы занимаются, я точно не в курсе.
- Зато я в курсе! - в голосе Алекса на секунду прорезалась боль, огромная, незаживающая. - Я теперь всего в курсе, Отто! Мы копали тогда Аушвиц, это на территории нынешней Польши. Я нашёл странное кое-что, сдавать начальству не стал, решил сам разобраться. Увлёкся...
- Что же ты такое нашёл, Алекс?
- Записки заключённого ребёнка. В смысле, подростка, школьника. Кто-то хотел сохранить, закопал в банке металлической.
- Стоп, Алекс! Никаких заключённых детей в Аушвице не было и быть не могло. Детей сразу безболезненно умерщвляли, так как состояние тогдашней медицины не позволяло обеспечить им первичную аризацию. Как только пластическая хирургия...
- Да. - перебил его Алекс. - Я тоже был уверен, что доктор Менгеле, великий врач прошлого, фактически с нуля создал методики пластической хирургии, потому что ему было жаль неарийских детей, которых иначе Рейх был вынужден уничтожать. И тот же Менгеле добился замены "особой обработки" медикаментозной стерилизацией. С изменённой внешностью и новыми документами детишки эти могли жить вполне полноценной жизнью. Я не подвергал это сомнению, в конце концов, сколько детских больниц имя Менгеле носят... Но вот в дневничке о добром докторе другое писалось.
- Мало ли, чего мог придумать неарийский ребёнок? - хмыкнул Отто. - Может, он вообще галлюцинациями страдал? Или в более поздние времена фальшивку сделали.
- Вот и я так же подумал. И решил разобраться. Начал и увлёкся. А в итоге такое вылезло...
Алекс наладил, наконец, проектор и сунул в считыватель какой-то диск.
- В общем, всё, что я в результате узнал, рассказывать словами слишком долго. Поэтому я мнемофильм смонтировал для тебя. А в квартире - огромная подборка доказательств. Письма с фронта, подлинные немецкие брошюры, старинная кинохроника. Даже кусок хлеба из блокадного Ленинграда. В одном русском музее достал. Я клянусь тебе, что всё, что в фильме есть, - правда, всё, что на полках лежит - подлинники. Я, как-никак, разбираюсь в соответствующих областях науки и могу с уверенностью сказать: это не фальсификация!
Ошеломлённый Отто послушно надел шлем интеркома.
Он не мог сказать себе, что это неправда, фальшивка гнусных унтерменшей-землян, или больная фантазия обезумевшего Торна. Его, Отто самой сильной пси-возможностью было как раз-таки интуитивное безошибочное уменме оличать ложь от истины - огромный плюс для работы в Органах. И сейчас он отдал бы всё на свете, чтобы сказать: "Это ложь!", но это была истина. Самая совершенная подлинная правда. Беспощадная, жгучая, как кислота, она ядовито разъедала его мир, его жизнь, его душу. Подлинники... Подлинники свидетельств истории Третьего Рейха, сломавшие некогда бесстрашного капитана Торна сейчас терзали его самого. От страшного знания не спрятаться, не скрыться, оно обрушивается со всех сторон, подобно гулу канонады, и душит беспомощный крик, и не оставляет сил ни собраться с мыслями, ни сорвать с головы интеркомовский шлем, ставший орудием пытки.
...В темноте, в одиночестве в гнусном тюремном подвале умирает Эрнст Рём, всеми преданный, но объявленный предателем сам, а потом, спустя несколько лет, таким же оболганным погибает генерал Браухич... Летят хрустальные осколки витрин еврейских магазинов, вьётся колючая проволока по периметрам лагерей... Фон Риббентроп жмёт руку Молотову, пряча в глубине глаз злое торжество... Бомбардировщики в лезвиях прожекторных лучей, разбитые дороги, Шестая Армия, вмерзающая в развалины Сталинграда, опять лагеря, мальчики из фольксштурма, распятые на стенах автоматной очередью, мёртвые малыши четы Геббельс...
Нет, нет, всё это не могло, не должно было, не имело права быть правдой, но оно ею - было! Не спрашивая, есть ли силы жить с такой правдой у тех, кого с детства учили любить совсем другой Рейх.
Когда фильм закончился, Отто ещё долго не мог сообразить, на каком он свете... Алекс сунул ему в руки стакан чего-то спиртного, гестаповец выпил, не ощущая ни запаха, ни вкуса.
- Ну, вот, - обречённым голосом сказал Торн. - Теперь ты знаешь то же, что и я. И можешь решить, что делать.
Последняя фраза показалась Отто совершенным издевательством. "Решить, что делать."! А что тут вообще можно сделать, если каменная тяжесть правды уже упала, уже размозжила хребет, уже не оставила от привычного тёплого и родного мира ни осколочка, ни клочка? И какой смысл теперь вообще что-то делать? Разве ухнувшая в бездну вселенная хоть на йоту зависит теперь от каких-то действий?
- Мы любили... совсем... другой... Рейх... - слова выталкивались из горла трудно, судорожно, как сгустки крови.
- Да... - бывший капитан (и бывший друг) бессильно опустил голову.
Да, они любили совсем другой Рейх. Гордый, чистый и ясный. Иногда суровый до жестокости, но никогда не опускающийся до нагромождений унизительной бессовестной лжи. Рейх, у которого в прошлом была великая война, но не было великих предательств. Рейх, который... Который, оказывается, не существовал никогда - только в бумагах, в холодных, рассчётливых наработках пропагандистов!
Заговор Рёма - не подлая провокация недобитых коммунистов, а плод труда Гиммлера. Советский Союз не нападал вероломно первым. В Майданеке и Треблинке не велось никаких "исследований по аризации", там просто убивали детей. А когда пришёл конец всему, Мартин Борман, партайгеноссе Борман, немеркнущий образец преданного служения идеалам Партии, без улицы имени которого не обходился ни один город, трусливо сбежал, прихватив казну Рейхсканцелярии... Да что Борман! Какой, к чертям, Борман, если сам Хорст Вессель оказался не офицером, а сутенёром... И что теперь? Как жить дальше - с таким Рейхом, с таким сердцем? Зная, сколько им врали о прошлом, и на основании этого знания безошибочно поняв, сколько им врут сейчас?
- И что теперь? - всё тем же мёртвым голосом прошелестел Торн, словно отзываясь на эти безжалостные мысли. - Убьёшь меня, отступника и неарийца?
- Нет, не смогу... - Отто "с мясом" оторвал от мундира золотистый значок Партии, так нравившуюся ему всегда изысканной простотой формы свастику в круге, и с омерзением отшвырнул в угол. - Не смогу. Теперь не смогу.
Он действительно не мог. Не потому что Торн - его друг, и не потому что не поднимется рука фактически добить уже умирающего, заживо погребённого страшной правдой. Их учили, что хладнокровие превыше всего, и что можно переступить и через дружбу, и через жалость, если это нужно для Родины. Вот только не было у него теперь Родины! Той, ради которой стоило что-то переступать. Родина оказалась кучей дерьма, щедро замешанного на крови и вранье. А во имя дерьма не убивают и не умирают.
- Наверное, так же почувствовал бы себя христианин, ты ведь помнишь, кто такие христиане, Отто, если бы вдруг узнал, что Дева Мария на самом деле никакая не дева, а самая грязная шлюха. - снова заговорил Алекс. - И ты можешь меня и не ликвидировать. Меня и опухоль "обработает" ничем не хуже.
- Опухоль???
- Ну, да. - Торн говорил об этом совершенно спокойно, чуть ли не с улыбкой. - Мне недолго осталось, дружище. Здесь такую форму не лечат.
Отто почувствовал, что его сейчас стошнит. Всё было омерзительным, буквально всё - его чёрная форменная одежда, которой он раньше так гордился (Чем гордился-то? Униформой профессиональных предателей?), жалкое овечье смирение некогда бравого капитана Торна, ныне доедаемого канцером и правдой о Рейхе, сама эта правда, в один миг испепелившая душу до той степени, что в ней не наскребается ни искорки живого чувства, чтобы как-то отреагировать на торнову опухоль... Да что опухоль? Что она значит, если всякое значение потеряли теперь вообще все вещи на свете, жизнь, смерть...
И сам себе Отто был отвратителен. Одна крохотная послушная частичка "великого Рейха", маленький комочек грязи, воняющий в унисон с миллионами точно таких же - вот кто он! Сверхчеловек, как же! На конвейере отштампованный продукт вранья - вот что он такое. Вот что они все такое. Знака качества на заднице не хватает... Хотелось упасть на пол, закрыть голову руками и завыть. Хотелось застрелиться. Хотелось голыми руками разорвать себе рёберную коробку и пошвырять в мусор собственные внутренности. Хотелось всего этого сразу, вот только сил не было даже на то, чтобы унять дрожь в руках и налить себе ещё водки. Словно вынули батарейку. Да, именно так - вынули батарейку из марионетки. Из глупой куклы, нагло мнившей себя живой...
Входная дверь квартиры скрипнула, стукнула, аккуратно открываясь и закрываясь. Это тоже не имело значения. Отто с ненастоящим, чисто рассудочным удивлением отметил входящую в комнату Инге, её тоже какую-то марионеточную деревянную походку, ствол излучателя в её руках... Стоп! Излучатель? Почему? Зачем? Она... пришла убивать их? Разве она может кого-нибудь убить, она, милая, спокойная, домашняя Инге? Почему у неё сейчас такое чужое лицо? Почему всё происходящее видится как-то со стороны, словно это не жизнь, а кадры дурного и скучного фильма? Почему тихонечко потрескивает генератор силового поля, невозможно пошевелиться, Инге включила режим подавления? Почему...
- Меня... проинструктировали. - выдохнула Инге. - Управление... предполагало, что может иметь место быть и такой вариант развития событий... - чужие, казённые слова болезненно не шли к её лицу, к её голосу. - Именем Фюрера и Рейха граждане Александер Максимилиан Торн и Отто Дильс за отступничество и прямое игнорирование приказов вышестоящего руководства...
Её рука дрогнула на спусковой кнопке. Такая непривычная, совсем гражданская рука с тонкими наманикюренными пальцами... Дрогнула... Луч пошёл...
Но это тоже уже не имело значения.
@темы:
Творим потихонечку